Раскрыты корни любви Запада к уродству

Едва ли сегодня к западной культуре применимы те слова, которые в 1835 году о ней писал славянофил Алексей Хомяков: «Сияла там любовь в невинной красоте». Современная повестка невинности предпочитает пошлость, красоте – уродство всевозможных форм и пропорций. По европейским подиумам гордо шагают трансгендеры в грязных трусах, а фасад здания Гранд-оперы в Париже, чудесного памятника архитектуры в стиле Второго ампира, перекрыт танцующей негритянкой с явными признаками ожирения.

Впрочем, если мы посмеем возмутиться чем-то подобным, то идеологи либерализма не преминут достать из кармана свой излюбленный аргумент: «Красота в глазах смотрящего, кому-то нравится, а кому-то – нет». Возможно, вам и самим случалось говорить нечто в таком духе. В таком случае у меня для вас печальные новости: если вы отрицаете объективность красоты, вы уже находитесь в повестке.

Однако выявление симптомов – лишь первый шаг к излечению от болезни. Для того, чтобы устранить ее на корню, мы должны обратиться к самому ее источнику.

Мне скучно, бес

Эстетическая хворь Запада началась не вчера и даже не в прошлом веке. Она берет свое начало в эпохе, которую мы привыкли считать апогеем европейской культуры, включая русскую, – в XIX столетии. Семена будущих «цветов зла» были посеяны именно в это время.

Точную характеристику только-только намечающейся болезни дал Пушкин:

«На жертву прихоти моей

Гляжу, упившись наслажденьем,

С неодолимым отвращеньем».

«Жертва прихоти» – это красота и вся классическая культура, что развивалась на Западе начиная со времен античности вплоть до XIX века. «Неодолимое отвращенье» – симптом пресыщенности: развитие искусства, науки, философии достигло своего предела, все темы исчерпаны, все значительное, что могло случиться, – случилось. У западного человека есть великое богатство прошлого, которым он волен упиваться, но нет никакого будущего. Нынешним и грядущим поколениям остается лишь воспроизводить те образцы, что были сотворены гигантами прошлого.

В то время европейскую культуру охватывала мертвящая скука. И здесь, посреди всеобщего кризиса, зародился декаданс.

Декаденты полагали, что у красоты нет и не может быть никаких границ, которые ей обычно выставляло академическое искусство. Красота всевластна и вездесуща. А потому художники эпохи отправлялись на ее поиски туда, куда не смела ступать нога их более благонравных товарищей: на базарные площади, в кабаки и бордели, где естество человека было неотделимо от его порочности.

Отныне поэзии стали достойны не только героизм, гармония, нравственность, но и уродство, болезни, грех. Так, в одном из самых видных литературных памятников культуры декаданса, в стихотворении «Падаль», Бодлер воспевает труп лошади:

«Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,

Зловонный выделяя гной».

Опьяненная пороком, классическая культура переходит к культуре XX века, к модерну. Прежде единые этика и эстетика отделяются друг от друга: нравственность скучна, а потому не может быть прекрасна; красота же не терпит никаких ограничений – она попросту безразлична к нравственности.

Однако декаданс – дело давно минувших дней, середины XIX – начала XX веков. Сегодня же происходит нечто иное: критерии красоты отходят на задний план, уступая место критериям этики, причем в леволиберальном духе. Как произошел этот странный переворот?

Красиво – значит токсично

Схожим вопросом задается современный французский историк и публицист Жак Жульяр: «Отчего минувшие века, обладая столь скудным набором средств, породили такое обилие красоты, в то время как настоящая эпоха со всеми ее техническими богатствами способна производить одно лишь уродство?

Описываемый переворот – подмена эстетики этикой – происходит в середине XX века, в послевоенную пору. С лицемерным ужасом европейцы вдруг обнаружили, что красота безразлична к требованиям нравственности, а принцип «красота прежде всего» способен оправдать самые ужасные преступления. Всем понятным примером служила нацистская пропаганда. Например, фильм «Триумф воли», вдохновленный классическими образцами античности с их культом красивого, сильного, гармонично развитого тела.

Используя этот аргумент, европейские левые убеждают публику, что публичная демонстрация образцов традиционной красоты – верный признак фашизма и дискриминации, ведь прекрасное тело белого человека ущемляет тех, кто не способен достичь аналогичных пропорций. Кроме того, понятие красоты не может быть объективно, ведь оно зависит от стереотипов национальной культуры. А мир ведь уже видел, до каких ужасов может довести апогей оной!..

Дальше левые производят нехитрые расчеты: коль скоро красота относительна, ее необходимо подвергнуть переоценке, дабы обезопасить будущие прогрессивные поколения от тлетворного влияния эстетики.

Но каков критерий переоценки? Здесь на первый план и выдвигается этика. При этом право на определение ее границ присваивают себе все те же левые: этичным, а следовательно, и прекрасным признается то, что способствует укреплению демократических настроений.

Так возникают два рода эстетики, которые и формируют уродство современной эпохи.

Во-первых, это эстетика утилитаризма, или пользы: красота должна быть понятна всем и требовать минимума средств для своего воплощения. Самый близкий пример подобного подхода – дизайн, его плоды мы видим в визуальном коде современных IT-гигантов.

Во-вторых, это эстетика принятия и экологичности: бесконечные требования бодипозитива и репрезентации меньшинств.

Так в современном глобальном мире этика безоговорочно победила эстетику.

Что делать?

Мы выявили симптомы болезни – поняли, чем именно она грозит человечеству. Выявили и причину – разрыв этики и эстетики, красоты и нравственности. Самое время предложить способы лечения.

Прежде всего это – обращение к классической культуре. Ее существование – весомый аргумент против леволиберальной софистики: если красота относительна, то как возможно существование общепризнанных образцов прекрасного? Почему большая часть людей на Земле, вне зависимости от культурных и индивидуальных особенностей, восхищаются полотнами Рембрандта и кантатами Баха? Ответ лежит на поверхности: классические произведения задействуют универсальные представления о прекрасном, которые понятны всему образованному человечеству.

Есть и другие свидетельства того, что объективность красоты не может кануть в Лету. Недавно бренд Victoria’s Secret был вынужден свернуть свою «инклюзивную» рекламную кампанию – белье, надетое на трансгендеров и моделей plus-size, не вызвало большого ажиотажа среди покупателей. Менеджмент компании пообещал вернуть бренду «сексуальность». И пускай это не то чтобы близко к образцу идиллической красоты XIX века, все же здоровая сексуальность куда больше соответствует естественным представлениям о прекрасном, нежели пресловутая инклюзивность.

Как и в этике, в эстетике существуют объективные интуиции. Их можно на время заглушить средствами либеральной повестки и культурного марксизма, но полностью устранить – невозможно. Человек чувствует естественное отвращение, когда в качестве образца красоты ему подсовывают мужчину с искалеченным половым органом, – точно так же, как он чувствует естественное возмущение, когда узнает о преступлении над детьми. Уничтожить эти объективные интуиции – значит уничтожить самую суть человека.