Неизбежная энергия

2020 год начался крайне динамично в вопросах внутренней политики, и всем уже не до московских летних событий, которые повлекли за собой серию громких судов с политическим подтекстом. Однако события прошлого лета выявили удивительные энергии внутри нашего подрастающего гражданского общества. В том числе и творческие. О том, как летние протесты проявились в искусстве, мы порассуждали с молодым художником Егором Федоричевым.

Егор приехал в Москву из Омска. Пока живет на два города. Учился в МХАТ, ГИТИСе, ИПСИ и Школе Родченко. У него было уже несколько персональных выставок, в том числе и на «Винзаводе». В 2018 был номинирован на государственную премию «Инновация».     

— Привет, Егор, спасибо, что нашел время пообщаться. Вопросы уже видел?

— Один вопрос видел.

— Один вопрос только? И этого стало достаточно? Меня пугали, что ты избирателен в общении со СМИ.

— Я зашел на сайт, он был крайне смешной.

— Наш сайт?

— Я совершенно не понял формат, поэтому согласился. [Открывает нашу ленту на смартфоне] Вот, например: «Родственники из Азербайджана похитили и подвергли пыткам лесбиянку», «Очень плохая училка из Ульяновска попалась на покупке нижнего белья», «Бобер оросил зрителей цирка золотым дождем». И это все идет подряд!.. Я подумал, что это может быть интересно.

— [Смеюсь в голос!..] «И это наша жизнь», слоган у нас такой. Хотя у нас бывали случаи, когда из-за наших заголовков какие-то интервью срывались в последний момент. Ну ладно, давай начнем, наверное, перейдем к тебе.

— Давай.

— Ты человек-универсал. Помимо живописи, у тебя есть опыт и в мультимедиа, и в сценографии. Ты даже писал пьесы и музыку. Как в тебе все умещается?

— Я не понимаю, почему человек хочет всегда себя загнать в какую-то категорию. У меня все просто. Есть такое парное понятие в философии «живое – мертвое». Мне хочется быть живым. Если ты транслируешь чужие мысли, чужие идеи, то ты мертвый. Быть живым — это быть собой. Если я чувствую, что надо что-то сделать именно так, то надо делать и не оглядываться на опыт, образование и мнение людей. Просто получаешь импульс и делаешь.

— Я заметила, что музыка много занимает места в твоей жизни и живописи? Как мне кажется, это похоже на панк. Для тебя это стиль жизни, образ мышления или конкретный этап творчества здесь и сейчас?

— Сейчас уже сложно сказать, что такое панк. Он зародился в 70-х и был абсолютно другой. Потом в 80-х и в 90-х он тоже менялся. Сейчас уже все перемешано. Тут важно другое. Мне всегда нравилась и нравится самобытность. Когда люди что-то делают подручными средствами, изобретают, когда их не признают или они сами не рвутся к признанию. Они просто искренне делают.

— В этом есть определенное противостояние.

— Ну не противостояние, наверное. Как вокалист Sex Pistols говорил: «Я не умел петь, гитарист не умел играть, но нам было что сказать». Собственно, вот так и рождается новое. Когда есть что сказать, лучше говорить.  А музыка?.. Музыка, я считаю, что-то самое близкое к Богу.

— Музыка?

— Конечно, музыка.

— А не Слово?

— Нет. Слово — это самая главная ошибка человечества. Все проблемы из-за него. Одни и те же понятия люди называют или разными словами или одним словом называют разные понятия.

— Ну Вавилон никто не отменял…

— Вот… А музыка она не привязана к смыслам. Это единственное нематериальное искусство.

— Если мы продолжаем тему музыки. В 80-е андеграундная культура, особенно музыкальная, противопоставляла себя системе и не скрывала протест. На то были очевидные причины внутри общества. В наше время как политика и общественные процессы влияют на культуру? Как этот застой, в котором мы пребываем последнее десятилетие, выражается в культуре?

— Все зарождается всегда в подземелье. Субкультура диктует культуру. В андеграундных клубах, в провинции особенно, можно свободно говорить. Большинство интересных ребят — музыкантов, поэтов — как и в 80-е выходят из подземелья. Во все времена так было. Тот же Маяковский начинал в кабаках.

— Сам Иисус Христос тоже из-под земли, в катакомбе начинал. Так все-таки, есть ли сегодня протест? Или выражение остросоциальных и политических тем проходит лайтово, по-хипстерски лениво и вальяжно?

— Мне кажется наша культурная среда еще не совсем сформирована. До конца 80-х информация была закрыта. На догадках и ограничениях и родилось давление, которое выбросило эту энергию. В начале 90-х вся информация уже стала доступна. И если на том же западе развитие происходило постепенно, адекватно и логично, то у нас сначала полный запрет, а потом информационный взрыв.

— И переработать мы это не смогли похоже…

— Да-да, ведь логично, что мы должны были в тот момент дать какие-то новые смыслы, основанные на резком свободном доступе ко всему, что ранее было закрыто для нас. 

— Может мы просто растерялись?

— Растерялись, да. Не смогли переварить искусство, музыку, кино и литературу. В 90-х было как-то очень поверхностно все. Например, музыкант брал синтезатор, быстро записывал альбом, но даже не попробовал разобраться и использовать весь потенциал, который мог бы дать этот инструмент.  Так про все можно сказать, про любое искусство. Получилось, что где-то в середине 90-х мы как будто только родились.

— То есть сейчас мы как подростки?

— Сейчас мы подростки, да. Хотя лет 7 назад молодёжь (их называли модным словом хипстеры) были очень спокойные — такие творческие, любят попить кофе… Но сейчас уже ситуация, конечно, другая, особенно в провинции. Я вот не могу нарадоваться — ходишь по улице, а молодежь с татуировками на лицах, все дерзкие какие-то, сами устраивают себе концерты, организуют выставки, ничего ни у кого не просят.

— А эту творческую самостоятельную молодежь как-то интересуют общественные проблемы? Они как-то выражают гражданскую позицию? Или они сами по себе, на своей волне, отстранены от политики и общества?

— Я не думаю, что можно так говорить за целое поколение. Например, в одной моей работе, я использовал фотографию зрителей с концерта. Так вот, я знаю некоторых ребят с этой фотографии. Кто-то полные болваны, а кто-то, наоборот. Там есть, например, человек, он фельдшер, интересуется политикой, пишет свои стихи, музыку, активный очень дерзкий участник концертов…

— …с гражданской позицией.

—…с гражданской позицией. Недавно я его встретил и спросил: «Как дела?». Он говорит: «Как и раньше — в свободное от музыки время спасаю людей». Так что все влиять на общество и политику не будут, но есть какие-то единицы, от которых что-то может зависеть. Как и всегда было.

—А как у нас с цензурой в искусстве? Самые крупные музеи финансируются государством, большие галереи могут иметь определенных выгодоприобретателей. Могут ли они как-то ограничивать твое искусство?

—Во-первых, я ничего и ни у кого не прошу. Я выставлялся в крупных музеях. Например, в МАММ есть мои работы в коллекции. Хотя я уверен, что самые классные проекты делаются «на коленке» и с нулевым бюджетом.

—Ты на себе ощущал когда-нибудь давление?

—У меня был смешной случай. Я работал художником в театре в Барнауле. После одного детского спектакля меня, директора и режиссера вызвали в прокуратуру. Нас обвиняли в пропаганде сатанизма. Одна женщина пришла на спектакль с трехлетней дочкой (хотя спектакль был 6+). Вроде бы она была директором местного «Газпрома» или что-то в этом роде. Она посчитала спектакль страшным и обратилась в прокуратуру.  

— А что ты там такого нарисовал?

— Не было там ничего. Через пару дней пришли люди из прокуратуры со своими детьми посмотреть спектакль, оценить. Ну смеялись. Это было лет 7-8 назад.

— Да уж, российская действительность. Прямо история под наш формат. Еще хотела спросить про финансирование художников. Художники, которые в своем искусстве транслируют политический контекст, могут получить бюджетные гранты?

— На самом деле ситуация обстоит так, что любое искусство почти всегда за свой счет. Это старый закон — надо что-то вкладывать, а только потом ты что-то получаешь. Очень много ребят говорят, что не могут ничего делать, потому что их не финансируют. Но у нас немного не те условия. Никто не будет раздавать деньги на проекты. Если не хватает средств на какую-то технику, то единственный выход — выбрать технику попроще. Мои первые проекты из материалов, которые я собирал на свалках, на стройках. Это не только у нас в стране.

— «Бедное искусство»?

— Конечно, так и есть. Искусство можно из всего сделать и это будет правильно. Неправильно сидеть на месте и ждать пока кто-то что-то тебе даст. Этого никогда не будет.

— Расскажи пару слов про эту свою выставку «Неизбежный джаст ду ит», которая прошла в JART Gallery. Такое название красивое. Найк. Я знаю, что это из песни, почему эти строки?

— Песня действительно называется Найк, автор Михаил Колесник из Омска. Это же очень русские строчки: «…и пусть северный ветер дует, мы делаем свой неизбежный джаст ду ит». Она как раз про то, о чем мы говорили. Нужно просто делать то, что считаешь нужным, не ждать, не боятся, не сковывать себя.

— …и не находить компромиссов.

— Да, и не находить компромиссов. Когда ты искренний, то, что ты делаешь, никогда не будет плохим.  Я вспомнил эту песню, когда смотрел фотографии и видео с летних митингов в Москве. Любопытно, но вот эти ребята, которые вышли на улицы, они напоминали мне каких-то зверят. Я сравнил бы их с домашними котятами, как ни странно, которые живут дома в комфорте, но у них сохранились дикие, неосознанные привычки, допустим, закапывать свой туалет. Так вот у этих ребят в Москве тоже самое. У них был внутренний порыв, что нужно что-то делать – тот самый неизбежный джаст ду ит — и поэтому они и вышли на улицы.

— Завораживающая энергия от всего этого, мне кажется, там была.

— Вот это слово «энергия» я искал… Когда ты не можешь объяснить, что тобой движет – божественное или животное. Как мне кажется, это и есть человеческая искренность. В момент этого промежуточного состояния, нужно выплёскивать энергию. Я свое искусство делаю только так. Иногда музыка, литература, информация сегодняшнего дня доводит до какого-то такого состояния, когда рождается импульс делать. Поэтому я взял эту строчку и связал живопись с панк-концертами — в подвале андеграундного клуба эта энергия чувствуется особенно.

— Слушай, но вот эти все материалы ты собирал на тех самых московских митингах… Ну не спроста же ты выбрал не просто холст, а баннеры либо военный брезент. Ты закладываешь в это смысл или это дань «бедному искусству»?

— На самом деле тут я использую очень много классического льняного холста.  Я его комбинирую — сшиваю с найденным баннером, с тканью, которая используется в военной промышленности. Для меня здесь идет разговор уже про историю. Материал был свидетелем всех событий, о которых мы говорим. Внедряя его в академический холст, я делаю своего рода документ. Это становится документальной, археологической, если хотите, живописью.

— Прямо летопись. Интересно. Ты же участвовал, насколько я знаю, в зарубежных ярмарках. Какое там отношение к нашим художникам и вообще к российскому искусству.

— Я участвовал в ярмарке недалеко от Вероны. У нас там состоялся примерно такой диалог с соседями по стенду:

-О, ты русский?! Ты хочешь насилия?

-Да нет, почему? Я хочу любви.

-Тогда, наверное, ты хочешь водки?

-Ну водки можно, да.

— Какой кошмар))) И это говорят культурные люди!

— Да, но это были студенты. Там участвовали представители художественных школ. Не помню из какой были страны те ребята, но через полдня, когда мы бок о бок работали, предрассудки все прошли. Нас называли потом просто «крейзи рашн», но это было весело.

— Забавная, конечно, история. Еще одна твоя персональная выставка «Складка на занавеси» показалась мне интересной.  Там что-то такое у тебя фантомное и мистическое получилось. Меня очень впечатлил этот символ занавеси в быту: фата, вуаль, балдахин над детской кроваткой… Лично мне какой-то новый смысл это всё открыло. Откуда у тебя появились такие мысли? Твой анархизм мне понятен, а оккультизм откуда, что это было?

— Всегда же интересно задавать вопросы о самом себе, о том, почему мы что-то делаем. Вопрос один влечет за собой другой вопрос.

— …и так или иначе все вопросы приводят к мистике.

— А мистика — это же что-то безответное, только чувственное. И вопросы там самые интересные. Человек хочет сотворить что-то новое, сделать что-то по-другому. А мистика — это как раз про другое. Тогда, через искусство, человек пытается своими техниками и способами объяснить, создать, рассказать что-то, на что не хватает скудного человеческого языка.

— Того самого Слова… То есть тут у тебя была попытка заглянуть за занавес?

— Заглянуть за занавес, да. Искусство — это же и есть занавес, граница чего-то обычного с необычным, чего-то разрешенного с запретным. Как в театре: то, что до занавеса — это обычный мир зрителя, но за занавесом уже может происходить все, что угодно. То есть существует обычный мир, но за любой занавесью, будь то вуаль, фата или даже шторка в душевой, начинается другой, запретный мир со своими правилами, законами. Это то, куда нельзя.

Живопись точно такой же занавес, потому что холст — это поверхность, за которой другие правила. Правила восприятия визуального – это некий обман, который даёт нам картинку, просто краску на холсте. Однако, с помощью каких-то законов, обманов и правил мы видим изображение. Это и есть та граница, за которую хочется заглянуть. Человек не совсем понимает, где она, поэтому он и создаёт искусство, чтобы обозначить себе черту, за которую нельзя заглядывать.  

— Да, мы ведь сами создаем себе рамки, чтобы совсем не растеряться при встрече с тем, что кажется другим и непонятным. Боимся нового.

— Конечно.

— Ну и, наверное, подошли к такому вопросу, классическому. Современное искусство живет по другим законам нежели академическое искусство. Как в современном искусстве определить хорошо это или плохо или это просто попытка соригинальничать?

— Это просто язык, да не распространенный, но, как и любой язык, он содержит набор символов, которые человек считывает, связывает и понимает. Если ты не знаешь французский язык, это же не значит, что язык плохой. Современное искусство для подготовленного зрителя, умеющего считывать какие-то символы и сопоставлять их.

— То есть, для образованного?

— Образованного, да, кончено.

— Другими словами, с точки зрения обывателя, если мы смотрим на Рембрандта, то это просто красиво. Однако, чтобы прочитать абстрактное искусство, нужно иметь бэкграунд. 

— У Рембрандта тоже куча смыслов, там не просто красиво. Для человека сегодняшнего эти смыслы уже объяснены и понятны. В современном искусстве все сложнее и, чтобы его понять, нужно давать зрителю какой-то инструментарий. Продолжая сравнение с языком, прочитывать за зрителя ни в коем случае нельзя, но по-хорошему нужно давать ему хотя бы букварь. С другой стороны, никто букварь-то не даст, если человек сам его не попросит.

— Последний вопрос банальный, но все же. Есть ли любовь в твоей живописи?

— Любовь? Смотря, что такое любовь? Это самое важное. Хотел бы тут процитировать Егора Летова. Однажды у него спросили: «А почему у вас нет песен про любовь?». И тогда он ответил: «Вы с ума сошли? Как нет песен про любовь? У меня все песни про любовь! О том, как плохо без любви».

— Ну мы прямо как ещенепознер, завершаем интервью цитатой из Летова. Большое спасибо тебе за разговор.

P.S. Диалог после интервью:

— Егор, а почему так много фиолетового в твоих картинах? Я спрашиваю, потому что, когда мы выбирали оформление для Readovka, дизайнер остановился на фиолетовом. Наш символ – фиолетовая клякса. Я ее понимаю, как чернильную кляксу – у нас много поэтов в редакции, основатель проекта сам поэт в прошлом. Но фиолетовый… это же любимый цвет шизофреников, научно доказано. Меня вот позабавил этот выбор, но учитывая весь уровень безумия нашего стартапа, это было даже логично-органично. Так почему фиолетовый?

— Ну художников почему-то часто считают безумцами. Однако, если вдуматься, то именно художник – тот самый отщепенец и анархист – является самым здоровым и адекватным из всех. Ведь  обыватели доверяют государству жизнь и верят государству. Что это, как ни шизофрения? Большинство верит в то, чего нет. Государство — это иллюзия, набор каких-то слов, символов и правил.

— «Общественный договор»…

— Да, а художник верит только в себя, в свои силы.  Знаешь, вообще, фиолетовый — это цвет государства, не только российского. И почему так много фиолетового у меня? Здесь у меня ироничная улыбка самобытности, веры в себя разрывает фиолетовую плоскость холста. А значит — разрывает государство.